Математичний аналіз і диференціальні рівняння вивчаю САМ

Интересная и высокооплачиваемая работа, доступная каждому!

*
Представления об образе тянули меня к одной актрисе. Она отказалась от партии (причины тут значения не имеют!). Я переживал это обстоятельство до тех пор, пока не начал репетировать с другой. Загорающаяся уже было нежность к первой исполнительнице сразу сменилась равнодушием к ней. В мгновение ока стал проявляться совсем другой образ, для меня во многом неожиданный, а вслед за ним стала перестраиваться вся психофизическая конструкция будущего спектакля. Знание материала, партитуры, ее действенных тенденций освободило фантазию от прежних видений, заменив их другими, источником которых стала человеческая и актерская индивидуальность новой исполнительницы.
Большое значение Пазовский придавал музыкальному ритму. Нет смысла об этом говорить — в его книге все хорошо описано. Мне, режиссеру, очень нравилась забота дирижера о «разе»[26 - «Раз» — необходимость особого внимания исполнителей к первой метрической доле такта. См. Пазовский А. М. Записки дирижера. М., «Музыка», 1966, с. 248–259. (Прим. ред.)]. Это — пружина для ритма, опорные пункты, делающие музыкальную конструкцию крепкой, убедительной, надежной.
Он договорился с Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем о новой инструментовке, а я должен был поставить новый спектакль. Герой его представлялся ему не мужчиной в черном халате, лезущим по сценическим нагромождениям за любимой девушкой, а «вольным сыном эфира», живущим вдали от человечества в надзвездном мире, отрешенным и одиноким в своем величии и красоте.
Эту черту («Менять ничего не буду!») я замечал и у Сергея Сергеевича Прокофьева. Касаясь моей режиссуры (на спектакле «Война и мир» в Большом театре), Игорь Федорович Стравинский настоятельно советовал мне ничего не менять в поставленной мною ранее сцене, приводя в пример свою композиторскую практику. В такой позиции есть что-то принципиально важное для творческого процесса. Можно искать и сомневаться, менять и исправлять в процессе сочинения. Но как скоро творец пришел к результату, надо его закреплять. Надо за него и отвечать. Он, то есть результат, уже принадлежит публике. А если он неудачен? Лучше начать все с начала — создавать новое.
После спектакля по сверхзатрапезной лестнице, по каким-то странным по своей безысходной серости переходам дочь ведет меня к сегодняшнему кумиру. А он снимает потный воротничок, вытирает полотенцем, вынутым из портфеля, лоб и — в соответствии с обстановкой комнаты (оконное стекло разбито, вешалки нет, один стул сломан) ведет с моей дочерью ничего не значащий разговор о делах театрального быта: кто куда едет, кто кого видел. Все в спешке, запихивая вещи в портфель, — вот книжка, вот лакированные туфли, вот галстук, полотенце, мыльница, зеркальце. Все, можно идти.
Освоив в совершенстве эти физические действия, Струков обрел необходимое самочувствие, его Олоферн становился разъяренным зверем, и природа вокала, освобожденная от страха, неуверенности и сомнения, каждый раз побеждала. На спевках в этом месте артист принужден был вставать и играть сцену — тогда голос подчинялся условному рефлексу, столь важному в технологии оперного артиста. Тренаж, тренаж, тренаж!..
Мы идем по тропинкам счастливые, мечтающие, окрыленные перспективой. Дошли. В магазине-складе — несколько мешков фасоли. Другого ничего нет и не будет. А сахар, масло, кондитерские изделия? Все можно пересчитать на фасоль. Как пересчитать? Отоварить весь «лимит» фасолью!
Словом, чтобы собрать урожай через год, надо начать сеять сегодня. Если же один посадил пшеницу, сменивший его решил все утрамбовать и сделать на этом месте теннисные корты, а третий убедительно доказал, что в теннис играть не имеет смысла, такое «хозяйствование» приносит театру только трудности, хотя каждый руководитель может быть по-своему правым. Добро на добро в таком случае не всегда приносит добро.
Команда еще по-прежнему, по старой привычке, звала его Красавчиком — в самом скором времени это имя поменяется на Одноглазого. Только благословенная реакция спасла бойцу жизнь — он отпрянул от удара в последний миг, и чужой клинок не рассек его череп надвое, а лишь скользнул по лицу, от середины лба до скулы. Милейшая физиономия превратилась в опухшую, черно-красно-зеленую маску с багровой бороздой через скулу и бровь, с зияющей красной дырой на месте вытекшего глаза. Мелкий хорошо представлял себе, что чувствует его друг — на марше Красавчика то и дело начинало рвать, время от времени он едва не падал, виновато усмехаясь: «Башка закружилась». Но о бальзаме даже разговор не заводил — если, мол, глаз выбили, то новый не вырастет.
И вдруг я сообразил, что чертов Инет уже запущен. Более того – открыт этот… как его… браузер, и в нем – какой-то сайт. Похоже, пока я думал о своем, руки сами собой сделали все что нужно.
– Нет, мы конечно, не снимаем полностью с себя вину. Вот Татьяна Николаевна, – кивок в сторону Танечки, – тоже понесет заслуженное наказание. Это и ее просчет, ведь это ее пионерская организация! И хороша б была эта организация, если б пошла на поводу у таких ее незрелых членов. Хорошо, что в этом классе учатся и сознательные дети, которые не побоялись! Которые, между прочим, физической расправы не побоялись! Потому что вот эти, – кивок в нашу сторону, – угрожали!
Все уткнулись в тетради, я начала рассматривать листик. Как-то текст странно напечатан, непонятно на каком принтере… Но если здесь есть принтер, значит, и комп должен быть!
Женька аж подпрыгнул от счастья. Видно было, как он обрадовался. И рванул к мальчишкам.
– …А я отвечаю, а сама не понимаю: правильно – неправильно?…
Домой я примчалась часов в восемь вечера, только открыла рот, чтоб поздороваться, и нарвалась на суровое папино:
аппарат, позволяющий разложить звук на составляющие; иначе говоря, звуковой спектрограф. — Примеч. ред.
Слова посыпались, как лавина. Разгаданное заклинание, пойманная девушка, разговор, который «обещал так много», нелепая выходка, глупая экономка, пустой кабинет и горсточка пепла. И мерзкая, мерзкая, отвратительная тварь, своей магией закрывшая беглянку от Тьмы!
Если бы не это проклятое животное, ничего бы не случилось!!!
— Полковник, вас срочно просит… Вебер резко вырвал у него рацию.
Во второй палате, размером побольше, лежат дядя Гамильтон и тетя Памела, почти без сознания, на разных кроватях; они изрядно смахивают на массовку, изображающую трупы в каком-нибудь научно-фантастическом боевике. «Глюшники обдолбавшиеся», – презрительно оценивает их Меган, но тут же внутренне одергивает себя: кому-кому, а уж ей-то не пристало судить людей с этой точки зрения. И откуда только берется это желание всех осуждать! Меган спешит пообещать себе, что никогда в жизни больше и близко не подойдет к наркотикам. Никаких таблеток – даже аспирина. Она будет такой мамой, такой… какой у Карен никогда не было! Она сама будет защищать ее – учить всему, что произошло за это время, она поможет ей собрать себя воедино. И тут Меган вспоминает, с какой стати она вообще оказалась здесь, в больнице: ночью, на матрасе, со Скиттером, в подвале у Йеля – приятеля Скиттера, напарника по продаже травки. Лайнусу она сказала, что приехала раздобыть таблетку для Дженни, но это было неправдой. Меган знает, что беременна. Что это было предопределено.
Тело Карен, обычно скрытое днем под бесформенным хоккейным свитером, постепенно возвращается к жизни – пальцы, кисти, предплечья, стопы, голени, колени. Ричард, Меган и специально нанятый инструктор по лечебной физкультуре долгими часами тянут, крутят, сгибают и разгибают ее несчастное, непослушное тело. Ричард помогает Карен заново учиться подписываться, и его поражает, как тяжело ей дается такой пустяк. Того округлого, с завитушечками почерка нет и в помине, вместо него – кляксы и неровные детсадовские каракули.
— Перестань убегать, — сказал демон, заключая меня в объятия. — Это так просто.
— Зато не украли, — утешил его отец, на всякий случай отбирая награду. — Может, ещё псину поймать и продать?
— За кошелёк, небось, награду назначили? — спросили мужики, и думать забывшие о дурацком задании, которое вчера им дал вот этот самый юноша.
— Загляни, — посоветовал Дрип.
Он смотрел на огонь, и его руки спокойно лежали на коленях.
Свадьбы обычно были заурядным явлением, но уникальность жениха и невесты, имеющая такое близкое отношение к великой победе над пауни, вызвала бурное оживление в предвкушении дальнейших приятных событий.
— Говоришь? — снова спросил сержант, прикладывая свои пальцы к своим же губам. — Говоришь?
Гизельбарт сумел загнать предателей в темный лабиринт, из которого им не было пути назад.
Удивительным было то, что об отце ребенка, которым мог быть только Колька Якушев, Галя не вспомнила ни разу. Будто бы ребенок завелся в ней сам каким-то непостижимым образом. Вот не было, не было, а потом вдруг раз – и ребенок. Неизвестно, до какого срока девушка молча переживала бы свое новое положение, если бы жила в каком-нибудь другом большом городе, но не в Григорьевске. В Григорьевске все друг друга знали, а потому заводской гинеколог, томясь в очереди за колбасой как раз за Галиной матерью, не выдержала и спросила ее:
При этих его словах Галочка задрожала еще сильнее, ибо до самой верхней точки не поднималась даже с родителями. Кольке пришлось обнять ее еще крепче. Холодный висок девушки неожиданно оказался около губ Якушева, и ему ничего не оставалось делать, как легонечко коснуться ими нежной кожи презираемой всеми парнями Хари. А где один раз – там и другой, а потом как-то сами собой отыскались девичьи губы, слегка припухшие и соленые от слез. А потом уже сама Галька вдруг обвила Колькину шею руками, и они слились в общем долгом поцелуе. Кабинка в этот момент уже практически опустилась вниз, и Якушев, одной рукой обнимая Харю, другой рукой делал выразительные знаки Иванычу, чтобы тот запустил свой жутко дребезжащий агрегат по второму разу. Иваныч был настолько рад тому, что вместо двух трупов под колесом обозрения имеет в наличие обыкновенную влюбленную парочку, прокатил Кольку с Галочкой вместо одного еще целых два раза. Малолеткам тоже перепало от щедрот Иваныча.